«Не забывайте обо мне молиться» — Юбилейное интервью Святейшего Патриарха Кирилла

За полчаса глава Русской Православной Церкви ответил на самые разные вопросы: про финансовую самостоятельность Патриархии, про нападки на Церковь и про то, из чего складывается жизнь Патриарха, про то, что изменилось за пять лет со дня интронизации Патриарха Кирилла в Церкви и в нем самом.

Редакция портала "Православие и мир" | 01 февраля 2014 г.

Петр Толстой: Здесь Святейший патриарх Кирилл дал свое первое после  интронизации телевизионное интервью. Тогда Патриарх говорил об утрате в обществе представления о грехе, о том, что хорошо, что плохо. К сожалению, в этом, за прошедшие пять лет, мало что изменилось.

Святейший Патриарх Кирилл: Мне кажется, что самой главной проблемой современного мира является утрата понятия греха. Одним из возможных переводов слова «грех» с греческого на русский является слово «промах». Грешить — значит промахнуться против цели, мимо цели. Каждый человек хочет быть счастливым. Мир погружается в грех, а значит — в болезнь, а значит – в несчастье. И задача Церкви в том, чтобы на весь мир сегодня кричать и говорить об этом. А все остальное — вторично.

Петр Толстой:Мы сейчас находимся в Свято-Даниловом монастыре в Москве, в резиденции Святейшего патриарха Московского и всея Руси Кирилла. До недавнего времени это была часть монастыря. То есть, именно здесь принимаются все важные для Русской Православной Церкви решения, и именно здесь Святейший Патриарх и назначил нам сегодня встречу. За полчаса глава Русской Православной Церкви ответил на самые разные вопросы: про финансовую самостоятельность Патриархии, про нападки на Церковь и про то, из чего складывается жизнь Патриарха, про то, что изменилось за пять лет со дня интронизации Патриарха Кирилла в Церкви и в нем самом. И конечно, о самом важном – почему каждый день сотни и тысячи православных именно в Церкви ищут ответ на вопрос «как жить правильно?»

Петр Толстой: У Вас есть какие-то разочарования за это время?

Святейший Патриарх Кирилл: Разочарования иногда бывают в людях – то есть, больше от человека ожидал, а получаешь меньше. Но наверное, это у всех руководителей есть, и наверное, кто-то и во мне разочарован. Это естественный процесс.

Это вот так называемый тронный зал. Ну, на этом троне я ни разу не сидел, откровенно вам скажу, это просто символы патриаршей власти. Это трон, копия посоха митрополита Петра, Киевского, московского и всея Руси. Вот интронизационная митра Патриарха.

Петр Толстой:  Вы в ней служили?

Святейший Патриарх Кирилл: Один раз. Служить в этой митре тяжело, она очень тяжелая. В прямом смысле слова тяжело, да.

Петр Толстой:  Но вообще очень тяжело работать?

Святейший Патриарх Кирилл: Мне так неловко говорить вообще много о своей личности.

Петр Толстой:  Нет, ну просто по-человечески интересно …

Святейший Патриарх Кирилл:  Просто по-человечески вам скажу: в каком-то смысле это схима. Вот схимник, он отрекается от мира полностью. Патриарх формально от мира не отрывается, наоборот, если он оторвется от мира, то он исчезнет. Опыт патриаршего  служения меня убеждает в том, что крест этот можно нести по-настоящему только тогда, когда о тебе молится вся церковь.

Петр Толстой: Поминает Патриарха на каждой службе…

Святейший Патриарх Кирилл:  Не только  поминают. Молятся дома о Патриархе. Я всегда призываю: не забывайте, пожалуйста, обо мне молиться. Я нуждаюсь в этих молитвах, так, как никто другой не нуждается. И уверен, что только благодаря этим молитвам просто физических сил хватает.

Святейший Патриарх Кирилл: Это храм Патриаршей Синодальной резиденции. А храм этот, он замечателен тем, что здесь проходят, происходят наречения избранных в архиереи.

Петр Толстой:  Ваше Святейшество, многих вы назначили на кафедры за время вашего пребывания во главе Церкви? Вы хотите, чтобы архиереи были ближе к приходам?

Святейший Патриарх Кирилл: Я хочу, чтобы епархии были меньше, чтобы у архиереев было больше возможностей посещать приходы, и практика показывает, что многие архиереи уже по два-три раза посетили все приходы, что было немыслимо в то время, когда был один архиерей на очень большую епархию. Мы избираем людей с большим церковным опытом. И кандидаты у нас – это не столичные молодые люди, закончившие академию.

Петр Толстой: Хватает кандидатов?

Святейший Патриарх Кирилл: По милости Божией, пока хватает. Я даже сам не ожидал, как много у нас кандидатов. Только надо было заглянуть туда, в глубинку. Не в Москве и в Петербурге искать кандидатов, хотя и здесь есть достойные люди, а заглянуть туда, в глубинку, и увидеть, что вот эти люди, эти просты люди… Кстати, почти все они – с двойным образованием, высшим светским и церковным. Или, если нету высшего светского образования, то это хорошее церковное образование, богословское. И кроме того, помимо образования, — школа жизни. Вот они-то на телегах ездили – ну, фигурально выражаясь.

Петр Толстой:  Простите, что я Вас заговорил, ну, задаю вопросы…

Святейший Патриарх Кирилл: Я приложусь к престолу, так всегда начинаю свой день. Позвольте.

Петр Толстой:  Многие всерьез думают, что церковь получает деньги от государства.

Святейший Патриарх Кирилл: Церковь не получает деньги от государства. Сравнительно недавно только церковь стала получать деньги от государства на восстановление храмов, реставрацию…

Петр Толстой:  Памятников.

Святейший Патриарх Кирилл: Которые являются памятниками, которые являются собственностью государства. До недавнего времени, включая советское время, мы на свои деньги реставрировали то, что нам не принадлежало по закону, юридически. Но мы восстанавливали все храмы, которые мы использовали. Не имея никаких источников дохода, кроме пожертвований.

Петр Толстой:  А как вообще, вот, финансовая сторона устроена? Потому что вопрос этот многих волнует, и люди по незнанию могут, так сказать, какие-то, я слышал, дикие версии, честно скажу. Вот, есть приход, есть епархия. Вернее, так: приход, благочиние, епархия.

Святейший Патриарх Кирилл: Да.

Петр Толстой:  И, соответственно, вот по этой цепочке средства от прихожан, от тех людей, которые приходят в храм и жертвуют, или покупают свечи, да, что, как бы, вот, как дальше это происходит, куда дальше эти деньги двигаются? И какие это деньги? Потому что тоже, ну, на этот счет разные….

Святейший Патриарх Кирилл: Люди приходят в храм, жертвуют просто так, или покупают свечи. Кроме того, у нас нету цены за требы. Поскольку деятельность прихода является главным источником дохода для всей церкви, то когда совершается треба, да, крещение, допустим, отпевания, то люди как бы вносят свои пожертвования. Я знаю, что существует дискуссия, в контексте которой осмеивается этот принцип, что очень несправедливо и горько. Потому что любой человек может быть крещен в храме без всяких денег и повенчан без всяких денег. Мы знаем, что в Москве, в столицах там областных, приходы богатые.

А в деревнях или в сельской местности часто эти деньги просто неподъемные для людей. Поэтому и стандарты разные. И архиерей говорит, вот в деревенских приходах, в сельских не нужно больше требовать, или просить, или обозначать сумму пожертвований. В городских храмах это будет другая сумма пожертвований.

Большинство денег остается в приходе, а от доходов прихода поступает в епархию.

Петр Толстой:  И когда дети спрашивают у священника: «Папа, а можем мы поехать к морю?» он говорит: «Нет, не можем. Не можем, у нас приход — двенадцать человек. И вот епархиальный взнос, плата за газ, и…»

Святейший Патриарх Кирилл:   Если приход — двенадцать человек, то никакого епархиального взноса нет, или он символический. Самый символический, который любой человек может заплатить, человек просто может заплатить. Вот, в основном, епархиальные взносы обеспечиваются теми приходами — реальные взносы – где реально много людей, и где скапливаются какие-то средства.

Петр Толстой:  За этими дверями – рабочий кабинет. И здесь, вот, в ежедневном режиме работает Патриарх.

Святейший Патриарх Кирилл: В ежедневном режиме. Вот здесь я работаю и принимаю своих близких коллег.

Петр Толстой:  А с чего начинается Ваш день? Вы вот приходите в резиденцию, заходите в кабинет и, вот, все.

Святейший Патриарх Кирилл: Я открываю вот этот чемодан – сегодня килограмм шесть — а иногда таких два чемодана, значит, это будет двенадцать килограмм.

Петр Толстой:  Сейчас все, кто могли Вам позавидовать, перестали завидовать, потому что тут полный чемодан бумаг, и я просто смотрю, что на столе тоже папки…

Святейший Патриарх Кирилл: В день прочитываю по-разному, иногда от ста до трехсот страниц текста. Вот это берёт очень много времени и сил. Чтобы справиться с этим, нужно работать до поздней… До позднего вечера, а то и ночи, или вставать очень рано утром.

Петр Толстой: Но это вот все в основном документы внутрицерковной жизни, да?

Святейший Патриарх Кирилл:Это разные документы. Это юридические документы, финансовые документы.

Святейший Патриарх Кирилл: Священник помогает не столько своими знаниями, сколько своим личным духовным опытом. Церковь не несет ничего злого, она не учит злу – она учит добру.

Петр Толстой: Простите, что вот за последние пять лет мы говорили о том, что много поменялось в Церкви. Я хотел бы спросить Вас о социальной роли Церкви. Расскажите, в чем такая вот существенная разница между благотворительными какими-нибудь неформальными организациями и Церковью.

Святейший Патриарх Кирилл: Я думаю, что у христиан, вообще у верующих людей, очень глубокая и сильная мотивация к тому, чтобы делать доброе дело. Она всегда была, вне зависимости от того, как это называлось – социальная работа или просто добрые дела.

Петр Толстой: Еще со времён Христа.

Святейший Патриарх Кирилл: Со времен Христа, со времён святых апостолов, со времён Марии Магдалины. Но всегда, и основывается на простых и убедительных словах: вера без дел мертва есть. Поэтому, если мы проповедуем Христа, если мы говорим о том, что евангельское послание актуально, и одновременно не делаем того, что из этого послания вытекает — мы медь звенящая и кимвал бряцающий, как говорит апостол Павел.

Вот, я думаю, этим-то и отличаемся от всех остальных. Хотя, формально не очень значительно отличаемся, существует много организаций, которые прекрасно занимаются социальной работой. И, может быть, с точки зрения вот именно такого организационного начала, там, может быть, не хуже, чем у нас обстоят дела. Хотя, в последнее время, конечно, с удовлетворением говорю о том, что очень и очень хорошо организовали эту работу. Опять-таки, есть много того, что нужно сделать, но на сегодня социальная работа Церкви организовывается очень, на мой взгляд, правильно.

Петр Толстой: А кому в первую очередь должна Церковь помогать, кто у нас в обществе самый незащищенный?

Святейший Патриарх Кирилл: Мы начинаем, в первую очередь, со своих собственных общин. Ведь очень много среди православных людей одиноких, престарелых людей.

И вот эти огромные наши приходы – это еще вопрос к тому, почему нужно больше приходов. Потому, что эти огромные приходы, многотысячные приходы, они не дают возможности организовать подлинную христианскую общину, где, в том числе, присутствовала бы и забота о нуждающихся внутри самой общины.

- Потому что община – как семья.

Святейший Патриарх Кирилл: Община как семья, священник должен знать всех одиноких, всех страдающих, причины их страданий, и при помощи своих помощников, которые теперь, практически, должны быть, согласно постановлениям архиерейских соборов, во всех крупных приходах, строить работу с этими людьми и в меру всем помогать. Вот я думаю, что это самый важный шаг, который мы сделали за последние пять лет.

Петр Толстой: Простите, вот Вы говорили о социальной помощи в стране – у нас действительно ситуация во многом сложная. А, тем не менее, Русская православная Церковь помогает очень много и за рубежом, и за границей. Ну и, соответственно,  вопрос – у нас в стране-то тоже проблем много – может быть, может быть, какие-то проблемы Сирии для людей кажутся третьестепенными на фоне того, что у нас происходит у нас в детских домах, в домах престарелых.

Святейший Патриарх Кирилл: Ну вот такая философия присутствует. Речь идет о том, что нельзя, исповедуя свою веру, ограничивать в том числе и свою деятельность каким-то определенным участком.

Петр Толстой: То есть, нельзя быть выборочно…

Святейший Патриарх Кирилл: Нельзя быть выборочно хорошим. Если у тебя не болит душа о том, что сегодня убивают ни в чем не повинных людей в Сирии, если не болит душа о том, что там похищают монахинь, насилуют христианских девочек, изгоняют тысячами христиан из исторического места проживания, то тогда что означают добрые дела по отношению к детскому садику, который по соседству. Это вопрос, который касается целостности человеческой личности, целомудрия, интегральности. Нельзя быть добрым в одном месте и бесчувственным в другом. Значит, где-то ты фальшивишь – либо в одном, либо в другом месте. А вот если говорить более конкретно – то ведь, действительно, Сирия, Ближний Восток — это место, откуда пошло христианство. Именно в Антиохии, в исторической Антиохии, она сейчас на территории Турции, но это историческая Сирия —  вот там впервые община верующих людей во Христа стала называться христианами. Оттуда все пошло.

Петр Толстой: Колыбель.

Святейший Патриарх Кирилл: Колыбель. И начало христианской цивилизации. И вот сегодня христиане изгоняются с Ближнего Востока.

Что это означает? Это означает колоссальный культурный и геополитический сдвиг  цивилизационного масштаба. И только люди, узко видящие реальность, не понимают того, что на самом деле может принести эта трагедия всему человеческому роду, всем людям.

Петр Толстой: За эти пять лет было много неприятных историй, связанных с нападками и на вас, в частности, и с нападками на церковь. Понятно, что вы как человек, который стоит во главе церкви, вы это всё, так сказать, отражаете, а по-человечески переживаете?

Святейший Патриарх Кирилл: Это немножко зависит от характера раздражителя, что это за раздражитель. Речь идет не о нападках на личность, а о нападках на главу церкви. Через него – на всю церковь. Поэтому такого рода нападки я воспринимаю как определенную стратегию, определенные действия, которые имеют свою цель.

Петр Толстой: Но это вы логически, холодно сейчас говорите, а если по-человечески, вас задевает это? Бывают такие моменты, когда прямо — ух?!

Святейший Патриарх Кирилл: Вы знаете, когда обо мне в первый раз стали писать такие невероятные вещи, это было  в 1995 или 96 году, когда я открыл одну газету и прочитал о себе, я подумал: что они с ума сошли? Как, надо объяснить людям, это какое-то невероятное заблуждение, этого же никогда не было, зачем же они это пишут? Вот такая была реакция. А потом, когда я узнал, что стоит за такого рода публикациями, какая стратегия, какие финансы, то изменилось отношение. И вот  с тех пор, по милости Божией, меня это не очень в человеческом плане волнует.

Петр Толстой: А отвечать надо?

Святейший Патриарх Кирилл: По-разному. В каких-то случаях  не надо отвечать, в каких-то случаях  надо отвечать. Первое, что мы сделали – мы создали соответствующие структуры, которые сейчас профессионально занимаются этими вопросами. Потому что не должен Патриарх или епископ, который стоит перед Престолом Божиим, который призван молиться, готовиться к проповедям, заниматься пастырской работой, он не должен максимально, профессионально вовлекаться вот в эту стихию. Этим должны заниматься профессионалы, в том числе, из мирян.

Петр Толстой: А вы вообще довольны теми людьми, которые вас окружают вот в этой работе по управлению в Русской Православной Церкви, ваше окружение, вы поменяли людей, которые работали в Патриархии, не поменяли?

Святейший Патриарх Кирилл: Я как руководитель трудно меняю людей.  Мне кажется, что каждый человек может принести пользу при определенных условиях. В каких-то случаях, когда ты меняешь условия, а человек не приносит никакой пользы,  тогда нужно менять человека. Но если ты меняешь условия, и человек вдруг начинает раскрывать те стороны своего характера, своей личности, которые были раньше незаметны, то благодарить Бога за то, что ты обрел надежного помощника. Я нелицеприятный человек, я никогда не молчу, я говорю  в глаза то, что я думаю. И даже, если чем-то недоволен, я позволяю себе говорить в узком кругу, но публично не открыть.

Петр Толстой: Вы вообще зиму любите?

Святейший Патриарх Кирилл:Люблю.

Петр Толстой: Не мерзли в детстве, нет? А то вы знаете, тот, кто в детстве мерз, тот потом к зиме относится настороженно.

Святейший Патриарх Кирилл: Нет, я зиму люблю, особенно вот в такие морозные погожие дни, как сегодня, для меня легко.

Петр Толстой: Ваше Святейшество, я хотел у вас спросить по поводу того, что вот прошло пять лет, как мы после вашей интронизации говорили о вашем чувстве церкви, о чувстве, с которым Вы решились возглавить Русскую Православную Церковь. Я  хотел у Вас спросить, изменилось ли у Вас за пять лет это чувство?

Святейший Патриарх Кирилл: Более реалистическое понимание того, что собой представляет церковь, и более реалистическое понимание того, что означает быть Патриархом. Это совершенно новые области. Мне казалось, что я всегда был рядом с Патриархом, и что, достаточно как бы хорошо знал все, что происходит на высшем этаже церковной власти и управления. Но одно дело быть рядом, а другое дело — быть самому погруженным вот в эту ответственность. Здесь нужен какой-то, может быть, новый опыт, которым я еще не обладаю, который бы дал мне возможность расчистить пространство для того что, может быть, является самым главным для Патриарха – думать, молиться и пытаться прозревать пути развития церковной жизни.

Петр Толстой: Ваше Святейшество, спасибо Вам за то, что нашли время поговорить, за этот разговор.  Мы надеемся, что  у нас еще будут поводы его продолжить.

Святейший Патриарх Кирилл: Все в руках Божьих.

Петр Толстой: Благодарю вас сердечно.

http://www.pravmir.ru/ne-zabyvajte-obo-mne-molitsya-yubilejnoe-intervyu-svyatejshego-patriarxa-kirilla/#ixzz2sHyhxve9

Михаил Цфасман: Бог и большая математика

Живое чувство Божьего присутствия позволило мне преодолеть многие трудности

Михаил Цфасман | 03 февраля 2014 г.

Как воцерковлялись студенты МГУ в эпоху «застоя», что ждет фундаментальную науку в России, зачем уезжать из страны и как учить математике в школе рассказал «Правмиру» математик Михаил Цфасман.

— Михаил Анатольевич, мир знает вас как ученого-математика, но не многим известно, что у вас есть уникальный опыт церковной жизни 70-80-х годов. Как вы, молодой математик, попали в Церковь эпохи застоя? Ведь ничто к этому не располагало?

— И да, и нет. Я вырос в неверующей семье, и долгое время вокруг меня людей церковных не было совсем. Но была какая-то внутренняя потребность. Особенно остро я чувствовал ее в студенческие годы. На глубинном уровне как неудовлетворенность основами жизни, на более поверхностном — как неудовлетворенность уровнем своего гуманитарного знания. Оказалось, что схожие потребности есть у многих моих друзей и знакомых. Нам посчастливилось познакомиться с людьми, которые знали больше нас. И я с удивлением увидел, что среди этих людей есть люди верующие, даже церковные. Меня это поразило, потому что в моем представлении Православие было уделом малообразованных бабушек.

Был такой эпизод в моей жизни. Когда из общекультурных соображений я выучил «Отче наш», и в какой-то момент, гуляя по лесу, начал его повторять, у меня появилось отчетливое ощущение того, что меня слышат. С тех пор сомнений в бытии Божием у меня не было. Это было задолго до того, как я пришел в церковь. Но это живое чувство Божьего присутствия позволило мне преодолеть многие трудности.

Михаил Цфасман

Вообще мой путь в Церковь бы достаточно умственным. Я старался все проводить через логику. И сперва убедился в том, что картина мира без Бога очень бедна, и вряд ли справедлива. А потом понял, что Бог принимает участие в жизни мира и человека. Но даже уже будучи по внутреннему ощущению христианином, я довольно долго не мог понять, зачем нужно крещение, зачем нужна Церковь. Тем более, что было то, что и сейчас очень на слуху. Я имею в виду поведение некоторых князей Церкви и ее членов, которое отталкивает людей не до конца церковных. Такого рода событий и недостойного поведения земной Церкви сорок лет назад было не меньше, чем сейчас.

— Как Вы могли судить о «недостойном поведении князей Церкви», ведь информации об этом почти не было?

— Действительно, СМИ Церковь не упоминали никогда. Но существовал, например, журнал Московской патриархии, в нем, помимо замечательных богословских статей, была некая «советская» часть, которая четко показывала, что Церковь позиционирует себя как слугу режима. Другой разговор, что, если бы я в тот момент оказался на месте одного из иерархов, может быть, я поступал бы еще хуже. Даже среди историй, которые я слышал с детства про Церковь, были и истории того, как после войны Сергиевская Церковь в лице отдельных своих представителей вдруг очень резко материально обогатилась. Сегодня я понимаю, что в любой социальной структуре подобного рода элементы просто неизбежны, отдельный вопрос, что нам надо стараться бороться с грехом и избирать сторону блага каждый раз, но обязательно что-то такое будет. Всегда есть конфликт интересов и материальные соображения, есть очень разные точки зрения. В самой чистой ситуации будет что-то, что нам будет не нравиться, и трудно надеяться, что человечество, пораженное грехом, вдруг начнет чисто и искренне любить друг друга в любых жизненных ситуациях.

Был такой распространенный момент, что приходит в Церковь человек, который не очень понимает, что там происходит и как себя там вести, а на него нападает какая-нибудь вредоносная старушка… Кроме того, в Церкви присутствовала, как и сегодня присутствует, ксенофобия, и в частности, антисемитизм.

Что касается социального поведения Церкви, то понятно, что Церковь – это гигантский организм, со своей историей, со своими очень большими трудностями. Но в какой-то степени надо просто перестать наступать на грабли. Перед тем, как что-то заявлять или делать, нужно думать, какое это произведет впечатление на прихожан, и какое это произведет впечатление на людей в целом. Тогда, я думаю, что очень многих ошибок можно было бы избежать. Но я нисколько не пропагандирую выжигания огнем и мечом всех недостатков, потому что это приведет к тому, что останется пустыня, в которой нет ни людей, ни Таинств. С недостатками надо учиться жить.

В личном плане преодолеть это можно пониманием того, что Церковь построена в первую очередь вокруг Таинств. Что именно здесь приносится Жертва. Если хотите, куча навоза, в которой закопаны бриллианты и жемчуг гораздо интереснее и ценнее, чем куча совершенно чистого бумажного мусора, в котором ничего нет. И поэтому, какими бы ни были недостатки земной церкви, мы видим за ней Церковь небесную. Но это та вещь, которая без веры необъяснима.

Мне однажды снился сон, было это много лет назад, перед какими-то выборами, кажется, когда Ельцина выбирали на второй срок. В этом сне меня выбрали в президенты. Я об этом узнаю, пытаюсь сопротивляться, это у меня не получается. Ко мне начинают идти толпами люди, которые спрашивают, а вот, что вы сделаете для нас? Приходят военные, я развожу руками, потому что я не знаю, что правильно сделать для военных, приходит еще кто-то, приходит еще кто-то, вот, я себя чувствую страшно неудобно, некомфортно, вообще все это такой ночной кошмар. И вот приходит ко мне Патриарх с членами святейшего Синода и говорят, что вы сделаете для Церкви? И я чувствую, что на этот вопрос мне ответить легко. Я говорю, это как раз я знаю, я устрою гонения, и Церковь очистится. Церковь необыкновенно крепнет в момент гонений, а не в момент большой сытости. Это и про отдельного человека верно: в момент большой сытости начинает прорастать плесень.

— А не было ли у Вас желания поискать истину в других конфессиях или юрисдикциях?

— В общем-то нет. Я достаточно либерально отношусь к различным христианским конфессиям, причем оцениваю их не по степени исторического конфликта с Русской Православной Церковью, а по степени близости или удаленности от ее основных принципов. И в этом отношении для меня католик ближе лютеранина, лютеранин ближе баптиста, все они ближе мусульман, и так далее. Даже церковные люди редко помнят, что православная церковь у нас не одна. У нас есть автокефальные Церкви, их полтора десятка штук, и все они равноспасительны. Точно также существуют Церкви, хотя не признанные, как автокефальные, но с теми же базовыми принципами, что и у нас. РПЦЗ, например, была такой и до объединения.

И скажу вещь, которую далеко не все разделяют: те же самые базовые принципы у католиков. С протестантами сложнее, потому что все они очень разные. Есть протестанты, которые не слишком далеко от нас ушли, а есть протестанты, которые находятся за пределами всякого воображения. Это одно соображение. Второе соображение такое, это не я придумал, не помню, кто именно мне это говорил или где я это читал, но если у человека мать алкоголичка, она все равно остается его матерью. Мы можем не одобрять какие-то действия Церкви, но при этом именно Она есть тот организм, который дарит нас Таинствами. Поэтому причин уходить из нее в какое-то другое место я совершенно не вижу.

— Что бы Вы могли сейчас сказать тем людям, которые, как и Вы когда-то, не могут разрешить «противоречие» между наукой и религией?

— Мне кажется, что противоречие между наукой и верой – неглубокое и достаточно легко преодолеваемое. Для человека, который мыслит четкими научными понятиями, очевидно, что вера или неверие в бытие Божье научными методами не доказуемы и не опровержимы. И концепции современной науки как раз достаточно сложны для того, чтобы продемонстрировать, что нам приходится верить в некоторые вещи, которые находятся за пределами нашего чувственного опыта, — молекулярную структуру вещества, например.

— А как Вы для себя интерпретируете сегодня Книгу Бытия, семь дней творения?

— Господь во все времена говорит с людьми на языке, который они способны понять. Если бы Бог обратился к Аврааму и сказал ему, что ядра атомов состоят из протонов и нейтронов, а те в свои очередь из кварков, то это было бы утверждение бесполезное и не понятное адресату. Слово Божие воплощается человеком в текст настолько, насколько он это понял. И уже после богословие пытается это интерпретировать. Опять же в каждую эпоху своим образом. Кроме того надо понимать, что книги Ветхого и Нового заветов переписывались, и до нас дошли далеко не самые старые версии. И не каждый богослов читает на языках оригинала. Поэтому меня нисколько не удивляет то, что какие-то отдельные фразы, понимаемые буквально, звучат для нас странно. Либо, потому что мы не можем принять этого духовного знания, либо потому, что человек, к которому это было обращено, говорил на другом языке и имел другую картину мира.

Сотворение мира я себе представляю, как большой взрыв. Во всяком случае, семь дней творения я не могу воспринимать как понедельник, вторник, среду, четверг и так далее. Мир был создан Богом, и в Божьей власти было создавать его быстро или медленно. Думаю, законы физики были заложены в самый первый момент творения, законы эволюции, скорее всего, позднее. И мы видим, насколько красиво и логично устроено мироздание. Существовали средневековые восхваления Бога, который прославляли Его за то, что он создал зеленую траву, кудрявых овечек и так далее. С позиции сегодняшнего времени мы могли бы написать восхваление Богу, который создал удивительной красоты математику, квантовую физику, структуру ДНК.

— Вам довелось встречаться с митрополитом Антонием Сурожским еще в 1970-е годы. Расскажите, каким он Вам запомнился?

— Человеком он был совершенно замечательным. Главное, что в нем было, это то, что через него, его слова и поведение, мы видели лик Божий. Он был человек очень яркий, необыкновенно просветленный и сосредоточенный. Была вещь, которая меня даже обижала. А именно: он с полной отдачей говорил с каждым человеком, и как бы мгновенно забывал про этого человека после разговора. Он продолжал за него молиться, но, тем не менее, переключался на другого. Сегодня я понимаю, что для человека его масштаба иначе было нельзя. Но тогда меня это огорчало, потому что я хотел бы иметь его своим близким другом, а для него любой собеседник был близким другом в момент контакта.

Кроме того, он был человек очень прямой и честный. Его публичные выступления нас поражали. Например, на конгрессе Церквей, когда митрополит Никодим, очень яркая и неоднозначная фигура, сказал, что в Советском союзе преследований за веру нет, то он один встал и сказал, что это ложь.

— Давайте поговорим о Вашей профессии. Большая математика — область для многих людей совершенно непонятная. Даже если случается какая-то сенсация типа Перельмана и гипотезы Пуанкаре, непонятно, для чего это, что это дает человечеству…

— Гипотеза Пуанкаре – это лишь одна из большой серии математических задач. И если бы не социальные обстоятельства, которые присутствовали при ее доказательстве, то никто бы на это никакого внимания не обратил. Вообще на страницы массовых изданий выплескиваются, скорее, случайные вещи.

Математика изучает мир реальный, но не материальный. Точно так же, как богословие. Для меня число два или сфера ничуть не менее реальны, чем стол или стул. Так что математика — это мир реальных, но не материальных универсалий, который люди изучают строгими математическими методами.

Какое все это имеет отношение к реальной жизни? Ответ такой же, как и для любой другой фундаментальной науки. Физики изучали, почему натертый янтарь притягивает бумажку не ради каких-то практических целей. Но теперь мы не представляем жизни без электричества. Когда исследовали атомы и ядра атомов, то никто ни о бомбе, ни о ядерной энергетике не думал. Это были интересные феномены того мира, который Бог дал нам для изучения.

С математикой примерно то же самое. Математики занимаются своими задачами, которые, как правило, ставят сами, умея различать между интересным и неинтересным. А потом вдруг оказывается, что в вашем мобильном телефоне присутствуют алгоритмы, которые основаны на очень глубоких математических результатах.

Один из моих учителей говорил, что математику бессмысленно начинать решать задачу, которую перед ним поставил инженер. Потому что когда он, приложив массу усилий, на этот вопрос ответит, инженеру он уже будет неинтересен. Математик должен по ассоциации с вопросами, которые ему задают из практической жизни, развивать те или иные области своей науки. И тогда оказывается, что пришел инженер, что-то предлагает, а математик ему говорит, да, я знаю ответ на этот вопрос. Или не знаю, но к завтрашнему утру могу посчитать. И это свидетельство того, что те математические реальности, которые мы изучаем, тесно связаны с реальностями нашего материального мира.

Вещи, которым, к сожалению, совершенно не учат в школе, хотя учить им легко, это то, что рядом с очевидными вещами типа «дважды два четыре», очень близко находятся вопросы, на которые человечество не знает ответов. А базой для развития любой науки является именно это — естественный вопрос, на который человечество не знает ответа.

— А каким Вы видите идеальное преподавание математики в школе? Есть мнение, что программа с советских времен, отдававших приоритет естественным наукам, сильно перегружена…

— Не надо думать, что детей сейчас учат по советской программе. Программа эта сложилась в середине XIX века и с тех пор очень слабо изменена. В математике существуют базовые вещи, которым надо учить обязательно, и дополнительные вещи, которым можно учить заинтересованных людей.

Знакомый моих знакомых набирал грузчиков в свою компанию, давая каждому из них три задания: сложить 11 и 12 в уме, перемножить их же при помощи листка бумаги и карандаша, и отнести вот эти две тяжелые коробки в предпоследнюю левую дверь на втором этаже. Если человек справлялся с этими тремя заданиями, он его брал грузчиком. К математике в равной степени относится и базовый навык сложить 11 и 12 в уме, и базовый навык понять, что означают слова «предпоследняя левая дверь на втором этаже». Причем второе, может быть, и труднее преподать, чем первое. Потому что первое – это формальное правило, а во втором случае думать надо. Опыт проведения тренировочных ЕГЭ показывает, что людей, которые не решают какую-нибудь задачу про экспоненту, и людей, которые не решают задачу «у вас есть 25 рублей, а один йогурт стоит 4 рубля 60 копеек, сколько йогуртов вы можете купить», примерно одно и то же количество. Иногда про йогурт решают даже хуже.

Не так много людей имеют практический навык для того, чтобы понимать, если из А следует Б, то отсюда никак не вытекает, что из Б следует А. И вот такого рода передергивания в текстах политических, журналистских, экономических встречается сплошь и рядом. И надо учить школьников тому, что бывает описание, а бывает четкое определение. Бывают вещи правдоподобные, бывают неправдоподобные. Бывают вещи правдоподобные, но при этом недоказанные, бывают вещи доказанные. Что в доказательствах бывают ошибки. Что существует такое понятие, как контрпример.

Существуют несправедливо забытые «купеческие» задачи вроде «купец купил столько-то аршин сукна». Или, например, такая замечательная цитата из учебника математики XIX века: «Мария Ивановна старше брата на столько-то лет…». Ну, знаете, такие типичные задачи? И в решении этой задачи написано, что обозначаем возраст Марии Ивановны через x, записываем эти все условия вместе, получаем квадратное уравнение. Находим два корня. «Поскольку Мария Ивановна дама, из вежливости берем меньший из двух». Это же прекрасно! Вот такие задачи для школьной программы очень важны. Напротив того, мне кажется, тригонометрия в школе не нужна, в отличие от геометрии, потому что синус и косинус – это очень важные и очень интересные функции, которые стоят в одном ряду с многими другими функциями, часть из которых в школе изучается, часть совершенно не изучается. И почему надо было выбрать именно их? Это когда-то было сделано из инженерных соображений. Напротив того, геометрия в школе нужна обязательно, потому что именно геометрия дает навык рассуждения, которого в школьной алгебре почти нет.

Еще одна губительная черта школьной программы — это то, что после окончания школьного курса математики у людей возникает ощущение, что математика – это такая наука, в которой все давно известно, действуй по формуле и все получится. Вот это не так.

— А сейчас у России сейчас есть конкурентное преимущество в плане математической науки?

— В России сохранилось достаточно хорошее математическое образование. Уровень преподавания в школе не слишком высок, хотя не хуже, чем во многих западных странах. Преподавание в сети математических школ — хорошее. Существуют остатки неплохого университетского образования, которое, все-таки, скорее катится под уклон. У нас существует некое количество новых структур, в которых хорошо преподается математика. Так, математическое образование в Независимом Московском университете или на недавно созданном факультете математики в Высшей Школе Экономики – одно из лучших в мире. Другой разговор, что мы не знаем, насколько долго это продержится и что делать с людьми, которые получили это образование. Большие проблемы с математическим образованием в крупных университетах. Там людей в лучшем случае учат тому, что было современно в 50-е годы XX века. Какие-то маленькие элементы нового, которые добавились, ничтожны по сравнению с основной программой. И, безусловно, надо не только программу перестраивать, но и создавать условия, когда профессор может больше времени уделять подготовке курса, а не бегать с одной работы на другую, чтобы в совокупности обрести достойную зарплату.

— Вы вполне востребованы на Западе, почему не переезжаете туда?

— Жизнь пыталась заставить меня это сделать, скорее, в 70-е годы, когда после университета меня не взяли в аспирантуру. Тогда я не мог устроиться на работу, где бы я занимался математикой, а не чем-то посторонним, или вообще только делал вид, что работал. Тогда это было хоть как-то понятно и оправданно.

— Сейчас чаще руководствуются материальными соображениями.

— Конечно. Но математика чем лучше других наук? Биологи или химики жалуются на то, что им вовремя не привозят реактивы. А нам не нужны реактивы. Все, что нужно — это ручка, бумага и компьютер (в основном, как средство связи). С точки зрения финансирования, математику нужна зарплата, чтобы он мог жить и не особо думать, чем он завтра будет кормить свою семью, и относительно небольшое количество денег на поездки, потому что все-таки нужны личные контакты. Если я хочу работать с сильными учениками, то в Москве они есть.

Причины уехать могут быть только личного характера. Или то, что человеку здесь уже настолько противно, что дальше жить не хочется. Но тут существует простой рецепт: надо бросить читать новости, и жизнь наладится. Другой разговор, что, в некоторой степени, западная жизнь более стабильная. Человек, попадающий в американский или европейский университет, о некоторых вещах может больше не думать. Там один раз вписался, и дальше он хорошо знает, к какому врачу пойдет, если заболеет, в каком магазине будет покупать продукты и прочее, и прочее. И дальше ученый может сосредоточиться на своей науке. Но при этом в каждой стране есть какие-то свои проблемы и недостатки. Причин уезжать отсюда для себя я просто не вижу. Моя жизнь сложилась таким образом, что у меня, в отличие от многих математиков, есть возможность прокормить семью.

Другой разговор, что есть большая проблема для молодежи. Потому что, когда очень способный молодой человек оканчивает университет и аспирантуру, сразу возникает вопрос, а как ему вообще жить в этой стране. Если он молодой и очень способный, то сейчас существует масса разных стипендий и конкурсов, которые в основном нашими же руками и организованны, с деньгами, которые частично происходят из российских источников, частично от благотворителей со всего мира. И вот он получает, скажем, дополнительную стипендию на три года. Потом она кончается. Спрашивается, а что дальше делать? В то время, как устраиваясь в хороший западный университет, он твердо знает, что это на всю жизнь.

— Хотелось бы узнать Ваше мнение о реформе РАН.

— Начну немного издалека, хотя и по нашей теме. Если вы посмотрите на самые неудачные в социальном плане шаги Церкви последнего времени, то вы увидите, что их источником является максимальное неуважение людей, наделенных властью, к пастве и к людям вообще. То же самое, даже еще гораздо хуже, имеет место в стране в целом. Первое и главное в этой реформе, это то, что, как говорилось в советское время, эта реформа антинародная. Она построена по принципу я начальник, и поэтому я знаю, что делать. А с остальными считаться я не буду. Тем более, что до выборов еще довольно далеко. Хамство и беспардонность, с которой эта реформа проводится, обращает на себя внимание сразу.

Есть вещи, которыми должны заниматься специалисты. Очень хорошо, если человек знает, как управлять финансовыми потоками. Но если он при этом хочет, чтобы спутник летал, то надо еще немножко понимать, почему спутники летают, и почему падают. И, вообще, если вы посмотрите на частный сектор, то увидите, что в области высоких технологий хорошо себя чувствуют те компании, руководители которых либо сами происходят из этих высоких технологий, и хорошо понимают, что происходит, либо обладают таким специальным талантом менеджера, что очень хорошо умеют прислушиваться к советам компетентных людей. То же самое, безусловно, верно, про науку и образование. Есть люди, которые знают, как учить, и знают, как добывать новые результаты в науке. И если что-то реформируется из общих соображений без обращения к опыту этих людей, то хорошо это получиться не может. Поэтому то, что происходит — это безобразие. Это плохо и для науки и для государства в целом.

Представляла ли из себя Академия Наук ценность, и нужно ли было ее вообще реформировать? Я считаю, что реформировать ее было нужно. Но прежде, чем разрушать работающую вещь, пусть она даже работает неидеально, надо понять, что вы хотите построить на ее месте, и как это будет работать. У Академии Наук были свои недостатки, было их немало. 90% из них были почерпнуты из общества в целом, 10% были свои собственные. Но на сегодня, хотим мы этого или нет, практически вся фундаментальная наука в России сосредоточена в академических институтах. И, например, сделать так, чтобы президиум Академии Наук имел меньше влияния на эти академические институты, было бы правильно, но сделать так, чтобы теперь на них влияние вместо этого имело агентство, которым управляют финансисты и министерство образования, нехорошо и неправильно. Так что в целом это разрушительная реформа, чем это закончится не знаю, но думаю, что ничего хорошего не жду.

— Встречается мнение, что отчасти научное сообщество само виновато, потому что упустило возможность реформировать Академию изнутри.

— Безусловно, доля вины есть у президиума Академии Наук, который почти без изменений существовал последние 20 лет. Да, действительно, управление наукой в России было не идеальным. И можно было бы дать, скажем, больше автономии нашим институтам по сравнению с президиумом Академии Наук. В Академии Наук, были проблемы с возрастом президиума. Тут беда даже не в среднем возрасте ученных, а в том, что среди тех, кто управлял наукой, действительно было очень много людей, которым давно пора на пенсию. Есть институты откровенно слабые, которые не закрываются по причине того, что люди боятся их трогать. Но, я боюсь, что в рамках новой реформы закроют, наоборот, сильные институты. Есть проблема того, что в российской науке, равно как и в образовании, выбит средний возраст. Вы найдете много хороших ученых, которым сейчас 60-70 лет, приличное количество ученных, которым сейчас 30-35 лет, а 45-50 лет вы найдете гораздо меньше. Почему? Они все уехали на Запад в момент, когда здесь им было нечего есть. И, безусловно, что-то менять в системе управления наукой надо и даже полезно. Но все-таки это должен делать не финансист, а ученый.

Беседовала Мария Хорькова

Фото Евгения Глобенко

http://www.pravmir.ru/bog-i-bolshaya-matematika/#ixzz2sHu6kCni

Тульская епархия проведет конкурс скворечников

Конкурс проводится в рамках экологической концепции Русской Православной Церкви.

Новостная служба | 03 февраля 2014 г.

3 февраля. ПРАВМИР. Тульская епархия проведет смотр-конкурс скворечников «Не оставим без дворца ни синицу, ни скворца».

Как рассказал на заседании епархиального совета благочинный церквей Веневского района протоиерей Николай Дудин, конкурс будет приурочен к празднованию Благовещения Пресвятой Богородицы, сообщается на сайте Тульской епархии.

Конкурс будет проводиться в три этапа по трем номинациям: «Оптимальный вариант» (отвечающий нуждам и стандартам жилья для птиц), «Сказочный дворец» (самый красивый и оригинальный скворечник) и «Приз зрительских симпатий».

Конкурс проводится второй год в рамках экологической концепции Русской Православной Церкви.

http://www.pravmir.ru/tulskaya-eparxiya-provedet-konkurs-skvorechnikov/#ixzz2sHtO52ca

ОЛЕСЯ НИКОЛАЕВА: «В СРЕТЕНСКОМ ВСЁ ВСЕГДА БЫЛО ОЧЕНЬ “ЖИВОЕ” – РАДОСТНОЕ, ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНОЕ, УЧАСТЛИВОЕ»

Очередной материал из серии, посвященной 20-летию возрождения Сретенского монастыря, – беседа с Олесей Николаевой, признанным православным автором, чьи писательские труды, выходившие в Издательстве Сретенского монастыря, любимы многими читателями. О ранних годах жизни обители, давней дружбе с братией монастыря, взаимоотношениях интеллигенции и Церкви – в интервью с писательницей.

– Олеся Александровна, ваша жизнь и писательство тесно связаны со Сретенским монастырем. Можно говорить о том, что для вас и вашей семьи эта обитель – родной дом. А как всё начиналось?

– С удивлением вспоминаю, как когда-то, еще в прошлом веке, году в 1985–1986-м, будучи членом Комитета московских литераторов, я приходила сюда, а именно в домик, где ныне располагаются монастырский офис и наместничьи покои, чтобы заплатить профсоюзные взносы. Впоследствии в подвале сделали литературное кафе, где я среди других поэтов читала свои стихи. Каждый раз, оказываясь здесь по литературным делам или просто проезжая мимо, я дивилась древнему храму, в котором в те времена были мастерские Грабаря, и даже не смела надеяться, что когда-нибудь, а тем паче в скором времени, здесь возродится монастырь. И если бы мне тогда кто-нибудь это предсказал, я была бы потрясена невероятностью пророчества и не смогла бы это объяснить иначе, как чудом Божиим. Позднее я попала в Сретенский монастырь, когда Святейший Патриарх Алексий II назначил иеромонаха Тихона наместником восстанавливающейся обители, которая тогда значилась Подворьем Псково-Печерского монастыря. В храме уже служил отец Георгий Кочетков, он со своей общиной не желал оставлять монастырские владения и перебираться в храм Богородицы в Печатниках, настоятелем которого он являлся, а напротив, всеми силами сопротивлялся воссозданию здесь монашеской обители.

Епископ Василий (Родзянко; † 1999), иеромонах Тихон (Шевкунов) и иеромонах Никита в храме московского Сретенского монастыря во время водосвятного молебна на Преполовение Пятидесятницы. 1994 г.

    

– При каких обстоятельствах произошло ваше знакомство с наместником Сретенского монастыря архимандритом Тихоном?

– Мы знали отца Тихона еще с тех времен, когда он подвизался послушником в Печорах и был просто Гошей Шевкуновым, а мы были постоянными паломниками этого монастыря. Отец Тихон был другом и моего мужа, который тогда еще не был священником, и моим. Его очень любили и наши дети, и мои родители. И когда он стал служить в Сретенском храме, а тем более в таких «военных» условиях, мы стали его прихожанами.

– Что вы помните о том времени, когда монастырь только-только возрождался?

Иеродиакон Василий (Паскье), ныне архимандрит

– Очень запомнилось, сколько было прекрасных людей, которые здесь самоотверженно трудились во славу Божию, сколько горячих молитвенников, желающих «жития ангельского»! Приезжали сюда, в свое Подворье, и собратья отца Тихона еще по Псково-Печерскому монастырю, постриженником которого он был. Это и милостивый схиархимандрит Анастасий (Царствие ему Небесное!), и иеромонах Иоасаф, и иеродиакон Никон, и иконописец монах Алипий, и замечательный поэт монах Михаил, и многие другие – братия, принявшая монашеский постриг еще в старые времена, когда путь к этому лежал через строгий монастырский искус, через духовное водительство и благословение старцев и когда это могло грозить гонениями и злостраданиями. Сюда же по благословению Святейшего был направлен в помощь отцу Тихону и иеродиакон Василий (ныне архимандрит) – француз, перешедший из католичества в Православие и почти не говоривший тогда по-русски, поскольку он только-только приехал в Москву. С отцом Василием нас тоже связывали самые дружеские отношения. Удивительный был дух тех, кто молился и трудился здесь! «Что добро или что красно? Но еже жити братии вкупе»! Духовный подъем, воодушевление, радость, блаженство, ощутительная благодать. Воистину «Ты еси Бог, творяй чудеса!» Я хорошо помню эту атмосферу любви и братства среди людей, собиравшихся вместе перед Евхаристической Чашей «едиными устами и единым сердцем».

– Ваш супруг протоиерей Владимир Вигилянский в начале своей священнической деятельности какое-то время служил в Сретенской обители. Ваш сын был регентом Сретенского хора и даже вроде бы послушником. Расскажите об этом времени подробнее.

– Когда моего мужа духовный отец благословил рукополагаться, именно отец Тихон написал прошение, чтобы он диаконствовал в Сретенском монастыре. Так что диакон Владимир служил тут полгода, пока Святейший Патриарх Алексий II не рукоположил его во иереи – он перешел в храм святой мученицы Татианы при МГУ. Примерно тогда же, в 1995 году, помогать отцу Тихону стал и мой сын Николай, студент французского переводческого отделения Литературного института им. Горького. Здесь он прошел все стадии храмовых монастырских послушаний – был и пономарем, и чтецом, и уставщиком, и певчим, и даже регентом монастырского хора. Позднее, когда образовалось духовное училище, он там преподавал. Но собственно послушником Николай никогда не был, монахом становиться не собирался, а благополучно женился, был рукоположен Святейшим во диаконы и сейчас служит в одном из московских храмов. Но настоящую церковную «школу» он прошел именно в Сретенском монастыре. До сих пор встречает Новый год не в кругу семьи, а с монастырской братией, прихожанами и паломниками за ночной Божественной литургией.

– С датой 20-летия возрождения Сретенской обители для вас, должно быть, связано множество воспоминаний и памятных сердцу событий. Как вы воспринимали всё то, что происходило в жизни монастыря в течение этих 20 лет? В частности активную деятельность архимандрита Тихона по восстановлению семинарии, строительству храма Новомучеников и Исповедников Российских на территории обители? Недавно, в день памяти священномученика Илариона – 28 декабря 2013 года, Святейший Патриарх Кирилл освятил закладку камня на месте строительства нового великолепного храма.

– Каюсь, ведь сколько раз, когда мне приходилось слышать от отца Тихона о том, чтоконкретно он собирается совершить к вящей славе Божией, меня охватывало сомнение, и планы отца наместника казались мне невыполнимой мечтательностью, благостным прекраснодушием. И каждый раз я была посрамлена, ибо они исполнялись с преизбытком, с превышением задуманного. Теперь, когда какое-то дело, которое я должна осуществить, представляется мне неподъемным, а то и вовсе невозможным, вспоминаю отца Тихона, для которого сама эта невозможность становилась путем, на который он мужественно вступал и по которому его направлял Господь. Ведь «невозможное человекам возможно Богу» – это и есть путь веры, «хождение по водам». И это осознание, что Господу должно быть принесено всё самое лучшее, самое драгоценное – будь то сердечная чистота, самозабвенная молитва, богослужебное пение, творческое воодушевление, интеллектуальная работа или исполненный смирения физический труд, понимаемые как СЛУЖЕНИЕ. Восстановленный храм, заново возведенные колокольня, монастырская стена, корпуса для послушников, семинария, крупнейшее православное издательство, подворье, огромное подсобное хозяйство, позволяющее кормить и братию, и семинаристов, и паломников, многочисленные культурные проекты, а главное – молитвенная жизнь, собравшая вокруг себя и приводящая ко Христу множество верных, – вот с чем Сретенский монастырь отмечает 20-летие своей жизни, возрожденной после удушающей эпохи государственного безбожия. Здесь получают утешение страждущие, находят радость унывающие, вдохновляются на подвиги ленивые, духовно возгораются тепло-хладные, открывают для себя волю Божию неприкаянные, обретают Смысл бестолковые, укрепляются в вере сомневающиеся, обретают Христа ищущие, возвращаются к Отцу блудные. Сретенский монастырь становится одним из духовных центров Православия. В фольклорном сознании подобное издревле порождало сказки о дворцах, возведенных за ночь, о мостах, построенных через бездну за время сна, о садах, выросших до небес, так что ангелы собирают вызревшие в них плоды. Вот и мне сейчас кажется, что эти 20 лет промелькнули как один миг. Я закрываю глаза и мысленно направляюсь в Комитет литераторов платить профсоюзные взносы, а открываю их уже в иной – преображенной – реальности, оказавшись в прекрасном монастыре. Вроде бы и город тот же, и место, и та же улица, но земля поменяла свои черты.

– Сложилось так, что ваша профессиональная деятельность оказалась связана с Издательством Сретенского монастыря тесными узами. Здесь выходили ваши многочисленные писательские труды, а сборник «“Небесный огонь” и другие рассказы» вошел в состав полюбившейся многим читателям уже знаменитой «зеленой серии надежды», старт которой был задан ошеломляющим успехом не только в православном литературном мире книги архимандрита Тихона «Несвятые святые».

– Издательство Сретенского монастыря – крупнейшее в православном мире. Есть что-то символичное в том, что книга архимандрита Тихона разошлась фантастическим для нынешних интернетовских времен тиражом. Это лишнее доказательство того, что печать изобилия лежит на всем, что выходит из стен Сретенского монастыря. Когда мой муж протоиерей Владимир Вигилянский стал клириком возрождающегося храма святой мученицы Татианы, студенты университета и прихожане начали выпускать там газету «Татьянин день». Главным редактором был Владик Томачинский, студент филфака, а его заместителем – Саша Егорцев. Оба очень талантливые и прекрасные молодые люди. Практически без денег, без технических средств, в какие-то кратчайшие сроки им удалось сделать такую замечательную, заметную и серьезную газету, что на нее стали реагировать и откликаться «взрослые» СМИ. С ней, студенческой газетой, которая создавалась несколькими энтузиастами подручными средствами, что называется, «на коленке», горячо полемизировали «Независимая газета», «Известия», «Московские новости», «МК» и другие издания. Владик Томачинский, защитив диссертацию по творчеству Н.В. Гоголя, вскоре ушел в Сретенский монастырь и стал монахом, а затем и иеромонахом Симеоном, а Александр Егорцев пошел работать на телевидение – его православные репортажи и фильмы отличаются собственным творческим почерком и интонацией. Неслучайно, конечно, архимандрит Тихон, у которого ничего не пропадает всуе, но всё используется к вящей славе Божией, поручил отцу Симеону издательство своего монастыря, с которым мы с тех пор и сотрудничаем. Здесь с самого начала издавались замечательные книги для самых разных читателей – простецов и неофитов, интеллигенции и интеллектуалов. Издательство славилось выпуском просветительской, миссионерской, художественной, святоотеческой, богослужебной литературы. Я часто подолгу «зависала» здесь в монастырской книжной лавке, и только возможности моего кошелька могли положить предел покупке всех желанных книг. Я очень рада, что именно в Издательстве Сретенского монастыря выходили мои книги «Поцелуй Иуды», переведенное мною с французского языка исследование богослова Ларше «Преподобный Максим Исповедник – посредник между Востоком и Западом», «“Небесный огонь” и другие рассказы» и, наконец, мой роман «Меценат». Так что я приходила в Сретенский не только помолиться, но и потрудиться. Здесь всё всегда было очень «живое» – радостное, доброжелательное, участливое – от редакторов до продавцов в книжной лавке. Ну а с иеромонахом Симеоном мы за эти годы не только участвовали в общих издательских проектах и многочисленных конференциях, посвященных проблемам взаимоотношений Церкви и культуры, но и стали друзьями. Наверное, так и должно происходить: монастырь объединяет людей вокруг себя.

Сретенский монастырь в 1970-х-80-х годах

    

– Вы воцерковлялись в атеистические годы, когда Церковь была гонима, попираема, унижаема. «Человека, который причащался, было видно по глазам», – как-то сказали вы. И узнавали друг друга в то время верующие по глазам. Существует клише, что представители интеллигенции зачастую находятся в сотрудничестве, отдают предпочтение либерально настроенным священникам. Но в вашем случае мы видим противоположный пример здорового консерватизма.

– Я пришла к Богу через узкие врата по сути монашеского скита, где богослужения длились по многу часов и где я обрела очень строгого духовника – постника и молитвенника, человека, лишенного каких бы то ни было «светских» привычек, словечек, привычных для мира логических построений и интеллигентских мыслительных ходов. Это был монах и абсолютно, принципиально другой человек, не похожий на всех тех, с кем я дружила или просто была знакома в доцерковной жизни. И через это – другое – не интеллигентское, не богемное, не светское, не мирское мне открылась в Церкви такая красота, высота и чистота, а в строгости послушания – такая свобода, которые уже невозможно променять ни на какие иные земные красоты или интеллектуальные, да и просто практические удобства. На «аджорнаменто», предлагаемое либеральными священниками, какими бы они лично ни были симпатичными и привлекательными.

Монах Алипий, Владимир Вигилянский, Олеся Николаева, монах Закхей (Вуд) - ныне архимандрит

    

Мало того, оглядываясь более чем на 30 лет назад, я подозреваю, что если б я тогда не попала «к монахам», а по-прежнему ходила бы в городской храм ставить свечки и причащать малолетних детей, мое собственное вхождение в Церковь очень бы затянулось, замутилось и осложнилось. Меня тогда поразило вот что: «В храме стояще славы Твоея, на небеси стояти мним» – именно не-земное, не-отмирное, божественное измерение Церкви, к которому она ощутимо приобщает и человеческую душу. Я почти полностью уверена, что именно благодаря «монастырской» закалке мои дети, которые с младенчества ходили со мной в храм, постились безо всяких поблажек и скидок, испытывали на себе школьные атеистические козни, без ущерба для своей церковной жизни прошли самый сложный и болезненный подростковый возраст. Возраст, который очень часто ломает даже детей священников, выталкивая их из церковной ограды и превращая в «блудных сыновей».

Поэтому и смущения мои – иные. Образно говоря, кого-то смущает то, что прихожанин целует руку священнику. А меня смущает, когда батюшка, как бы стесняясь, из скромности и демократизма, эту руку отдергивает, словно это я, темная дворовая девка, хотела «поцеловать ручку» лично ему, барину, а он – не такой, он – либеральный барин, продвинутый, в ногу со временем, он – за Учредительное собрание, за конституцию и за равенство!

Архимандрит Тихон с Олесей Николаевой

    

Или вопрос о переводе богослужения на русский язык. Я думаю, что слово «консерватизм» не покрывает собой полностью и не исчерпывает оснований, по которым противники русского перевода отстаивают церковно-славянский богослужебный язык. Хайдеггер очень точно назвал язык «домом бытия». Переложение любого высказывания в иной языковой ключ мало того что может привести от точности к приблизительности, но может порвать тонкие контекстуальные, коннотационные и смысловые связи, исказить или вовсе стереть оттенки и акценты или создать новые, которые не были присущи первоначальному тексту. Даже в синодальном переводе Евангелия (который, к слову, совсем не плохой) мы встречаемся с таким досадным умалением и обеднением смысла. Например, в русском переводе мы читаем: «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф. 11: 12). В церковно-славянском же – «Царствие Небесное нудится, и нуждницы восхищают е». В «нуде», «нужде» и «нуждницах» есть эта «сила» и «усилие», но есть и нечто большее – настоятельное и неотступное самопонуждение, даже самопринуждение. Если посмотреть на греческий глагол biazo, biazetai, то еще определеннее – насильственно действовать по отношению к себе, применять к себе насилие. Есть такая шутка, что те верующие, которые лезут к причастию или к церковной святыне, расталкивая других локтями, поняли, что Царствие Божие «силою» берется в буквальном смысле.

Лауреаты Патриаршей литературной премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия за 2012 год Виктор Николаевич Николаев и Олеся Александровна Николаева

    

Или еще один пример: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (Мф. 16: 26). В церковно-славянском переводе стоит «душу же свою отщетит». В этом глаголе уже есть этот «вред», но есть и «тщета» – душа становится, как «потерявшая силу соль» (ср.: Мф. 5: 13).

Вот и те переводы богослужения на русский язык, которые мне приходилось читать, именно что в результате «отщетили» богослужебный текст, профанировали его. Поэтому противники церковных новин держатся за церковно-славянское богослужение не потому, что оно – «старое» а потому, что оно лучше – прекраснее, возвышеннее, изысканнее, поэтичнее. Оно и есть наш отчий дом – «дом бытия».

И если либеральное интеллигентское сознание есть сознание рационалистическое, революционное, реформаторское по преимуществу, то в Церкви носителю его нужно научиться преодолевать и преображать этот склад ума. Именно этот интеллигентский ум – самозванец и всезнайка – должен быть распят «ради Христа» для вхождения в Церковь, ибо здесь не он – Бог, не он – истина в последней инстанции, не он – высший судия, не он – сам себе господин. «Не вы Меня избрали, а Я вас избрал» (Ин. 15: 16). «Никто не может придти ко Мне, если не привлечет его Отец, пославший Меня» (Ин. 6: 44). «Если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия» (Ин. 3: 3). «Невозможное человекам возможно Богу» (Лк. 18: 27).

Сретенский монастырь, Троица 2011 г. Фото: А.Поспелов / Православие.Ru

    

И если крещение – это рождение в новую жизнь, то нужно не ее приспосабливать к себе, под свой рост, под свое мнение, а, напротив, выбросить, как ненужную ветошь, или преобразить в себе прежние собственные и обывательские, и интеллигентские, «человеческие, слишком человеческие» представления, навыки и комплексы. Но это – не движение назад, вспять, а стремление ввысь, вверх, туда, где поют Господу трисвятую песнь херувимы и серафимы. Подтверждение этому я получила в Сретенском монастыре, монахами и прихожанами которого по преимуществу являются и верующие из числа интеллигенции. Но именно здесь упраздняется и обращается в ничто тот давний русский конфликт между интеллигенцией и Церковью, культурой и Православием. Порой он вообще представляется надуманным и раздутым, особенно когда приходит час, умирает кто-нибудь из твоих знакомых поэтов, писателей, художников, артистов, которые всей своей жизнью прошли мимо Церкви, даже не пытаясь в ней «отличить левой руки от правой», повторяя чужие слова о ее косности, о каких-то грубых бабках, которые лютуют в храмах, о темных священниках и высокомерно-презрительно рассуждая о необходимости ее реформирования и переформатирования. А теперь лежит этот человек, эта по образу Божию созданная «красота безобразна, бесславна, не имущая вида», и нет ни ему, ни близким его никакого утешения и упования, кроме Церкви. «Где есть мирское пристрастие? где есть привременных мечтание? где есть злато и сребро? где есть рабов множество и молва? вся персть, вся пепел, вся сень». Хорошо еще, если была у него в детстве какая-нибудь благочестивая бабушка или тетушка, успевшая его покрестить во младенчестве, или он, уже взрослый, за компанию покрестился после перестройки, скептически кривя губы и бормоча что-то об «излишнем догматизме» и «ненужной обрядовости». Ведь теперь можно помолиться о нем в храме: «Господи, вечных Твоих благ сподоби преставльшагося от нас, упокояя его в нестареющемся блаженстве Твоем». Вы скажете: это предельный случай. Но ведь христианская жизнь и проходит на этом пределе между бездной и бездной, между жизнью и смертью, между благословением и проклятием, между Голгофой и Пасхой. Где, как не в монастыре, когда, как не во время Божественной литургии, это можно почувствовать особенно остро?

С Олесей Николаевой
беседовала Кристина Полякова

30 января 2014 года

http://www.pravoslavie.ru/sm/67987.htm